Неточные совпадения
«А раба-то Родиона попросил, однако, помянуть, — мелькнуло вдруг в его
голове, — ну да это… на всякий случай!» — прибавил он, и сам тут же засмеялся над своею мальчишескою выходкой. Он был в превосходнейшем расположении духа.
— Вы молчите, следовательно, это решено: когда я могу прийти? Как мне одеться? Скажите, я отдаюсь на вашу волю — я вся вашя покорная
раба… — говорила она шепелявым шепотом, нежно глядя на него и готовясь как будто склонить
голову к его плечу.
— Нет, не всегда… Ей и в
голову не пришло бы следить. Послушайте, «
раб мой», — полунасмешливо продолжала она, — без всяких уверток скажите, вы сообщили ей ваши догадки обо мне, то есть о любви, о синем письме?
Вон, сказывают, одному такому же втемяшилось в
голову, что ежели
раб своего господина убьет, так все грехи с него снимутся… и убил!
Собственно говоря, тут и победы не было, а просто надоело барыне возиться с бестолковой
рабой, которая упала ей как снег на
голову.
Я не сомневаюсь в существовании Бога, но у меня бывают мгновения, когда приходит в
голову кошмарная мысль, что они, ортодоксы, мыслящие отношения между Богом и человеком социоморфически, как отношения между господином и
рабом, правы, и тогда все погибло, погиб и я.
— Отметаются все твои старые грехи, Конон, — сказал Гермоген, кладя руку на
голову новообращенного. — Взыщутся старые грехи на иноке Кирилле, а
раб божий Конон светлеет душой перед господом.
Мне было стыдно. Я смотрел на долину Прегеля и весь горел. Не страшно было, а именно стыдно. Меня охватывала беспредметная тоска, желание метаться, биться
головой об стену. Что-то вроде бессильной злобы
раба, который всю жизнь плясал и пел песни, и вдруг, в одну минуту, всем существом своим понял, что он весь, с ног до
головы, —
раб.
Настанет время, и великая вера в свое Я осенит, как огненные языки святого духа,
головы всех людей, и тогда уже не будет ни
рабов, ни господ, ни калек, ни жалости, ни пороков, ни злобы, ни зависти.
Однако сын не сын управительский, а надели
рабу божьему на ноги колодки, посадили в темную, да на другой день к допросу: «Куда деньги девал, что прежде воровал?» Как ни бились, — одних волос отец две
головы вытаскал, — однако не признался: стоит как деревянный, слова не молвит. Только когда помянули Парашку — побледнел и затрясся весь, да и говорит отцу...
Во мне происходит нечто такое, что прилично только
рабам: в
голове моей день и ночь бродят злые мысли, а в душе свили себе гнездо чувства, каких я не знал раньше.
— Великодушный! Великодушный! — затрещал он, — а вот мы посмотрим, по вкусу ли ему самому придется это великодушие, когда его,
раба божия,
голой спиной… да на снег!
Верный
раб Мишка был совершенно ошеломлен этим известием, точно Савелий ударил его по
голове обухом.
Эти воспоминания о прошлом всегда оживляли стариков, особенно Злобина. Но сейчас генерал как-то весь опустился и затих. Он не слушал совсем болтовни своего проворовавшегося верного
раба, поглощенный какой-то новой мыслью, тяжело повернувшейся в его старой
голове. Наконец, он не выдержал и заплакал… Мелкие старческие слезёнки так и посыпали по изрытому глубокими морщинами лицу.
На этом верные
рабы и порешили, хотя предложение Мишки и засело в
голове Савелия железным клином. Мирон Никитич давно хотел прибрать к своим рукам казенный караван — очень уж выгодное дело, ну, да опять, видно, сорвалось. Истинно, что везде одно счастье: не родись ни умен, ни красив, а счастлив. Откуда злобинские миллионы — тоже счастье, а без счастья и Тарасу Ермилычу цена расколотый грош.
Генерал даже поднялся с лавки и принялся размахивать палкой, показывая, как палач Афонька должен был вразумлять плетью грешную плоть верного
раба Мишки. Прохожие останавливались и смотрели на старика, принимая его за сумасшедшего, а Злобин в такт генеральской палки качал
головой и смеялся старчески-детским смехом. В самый оживленный момент генерал остановился с поднятой вверх палкой, так его поразила мелькнувшая молнией мысль.
— То-то, видно, не по нраву пришлось, что дело их узнано, — отвечал Петр; потом, помолчав, продолжал: — Удивительнее всего,
голова, эта бумажка; написано в ней было всего только четыре слова: напади тоска на душу
раба Петра. Как мне ее, братец, один человек прочитал, я встал под ветром и пустил ее от себя — так,
голова, с версту летела, из глаз-на-ли пропала, а на землю не падает.
Единая мысль разбилась на тысячу мыслей, и каждая из них была сильна, и все они были враждебны. Они кружились в диком танце, а музыкою им был чудовищный голос, гулкий, как труба, и несся он откуда-то из неведомой мне глубины. Это была бежавшая мысль, самая страшная из змей, ибо она пряталась во мраке. Из
головы, где я крепко держал ее, она ушла в тайники тела, в черную и неизведанную его глубину. И оттуда она кричала, как посторонний, как бежавший
раб, наглый и дерзкий в сознании своей безопасности.
И всадник взъехал на курган,
Потом с коня он соскочил
И так в раздумьи говорил:
«Вот место — мертвый иль живой
Он здесь… вот дуб — к нему спиной
Прижавшись, бешеный старик
Рубился — видел я хоть миг,
Как окружен со всех сторон
С пятью
рабами бился он,
И дорого тебе, Литва,
Досталась эта
голова!..
Не принимая письма, встала Манефа перед иконами и со всеми бывшими в келье стала творить семипоклонный нача́л за упокой новопреставленной
рабы Божией девицы Евдокии. И когда кончила обряд, взяла у Семена Петровича письмо, прочитала его, переглядела на свет вложенные деньги и, кивнув
головой саратовскому приказчику, молвила.
— Польских? — изумленно возразила она и с гордым достоинством отрицательно покачала
головой. — Вы ошибаетесь, вы не знаете истории: в Польше, слава Богу, давно уже нет
рабов. В Польше крестьяне лично свободны.
— А я так полагаю, что глупая она бабенка, и больше ничего, — вставил слово свое удельный
голова. — Подвернулся вдове казистый молодец, крепкий, здоровенный, а она сдуру-то и растаяла и капитал и все, что было у нее, отдала ему… Сечь бы ее за это — не дури… Вот теперь и казнись — поделом вору и мука, сама себя
раба бьет, коль нечисто жнет.
Так, действительно, и кончалась борьба дерзкого духа человеческого против божества: Прометей сообщал Зевсу тайну, которую тот старался у него вырвать, смирялся перед своим мучителем и, освобожденный, надевал на
голову, как знак полного своего подчинения, венок из ивы: прутьями ивы в древности скручивали руки пленным и
рабам. И на руку он надевал кольцо из железа своих цепей.
И никому уже не приходило в
голову, что ведь рыдают-то перед ними их лютые враги, и рыдают именно над тем, что им не удалось превратить эллинов в своих
рабов!
— А мне вот это противно, — заговорил пристав, — хоть я и ушел от aima mater. „Закатил“. Хороша цивилизация! Не римская… Вот были бы сервитуты. Я бы пошел да и сказал: „Оскорбляете мой слух, такие-сякие! Срамники! Хоть песню-то почеловекоподобнее бы выбрали. Что ж, что вы пьяны? И я пил… не меньше вашего, а не буду подтягивать: горрячих… Чего?.. Палок!.. Эх! Татарва,
рабы, холопы от
головы до пят! Больше-то мы, должно быть, не стоим, как пятьсот палок!“
В конце сороковых годов он поселяется в своей крепостной деревне, с большим одушевлением старается улучшить жизнь принадлежащих ему
рабов, но ему и в
голову не приходит, что их беспечность, развращенность и нелюбовь к труду являются неизбежным последствием рабства, что прежде всего нужно их отпустить на волю.
Такая безумная система воспитания прежде всего обрушилась на
головы ее виновников. На них, потерявших впоследствии один за другим свои гордые, непоклонные
головы, всецело оправдалась русская пословица: «Сама себя
раба бьет, что не чисто жнет».
По одежде он не солдат, не офицер, хотя и в мундире; наружность его, пошлую, оклейменную с ног до
головы штемпелями нижайшего
раба, вы не согласились бы взять за все богатства мира.
Спросил у мужичка шапку, прочел в ней молитву новорожденному младенцу и родильнице и, перекрестя, надел на
голову мужика со строгим наказом, крепко-де бы держал ее на
голове, а приедучи домой, вытряс бы из нее молитву на тех
рабов божиих, на чье имя взята она.
— Ручаюсь
головою моей. Подумайте, когда по соседству вашему везде раздаваться будут стон и плач, тогда вы, знатный господин, неограниченный властитель над вашими
рабами, обладатель огромного, не тронутого неприятелем имения, улыбаясь, станете погремыхивать вашими золотыми монетами. Этот случай дает вам также способ расторгнуть ваше условие с баронессою Зегевольд.
Епископ узнал в толпе
рабов некоторых из этих отсутствующих и спросил, скоро ли господа их прибудут, — но
рабы только качали
головами и тихо шептали...
Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «спаси от бед
рабы твоя, Богородице», и священник и дьякон подхватывали: «яко вси по Бозе к Тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству» — на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались
головы, встряхивались волоса, и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Когда посланные к Зенону во второй раз возвратились без успеха и передали ответ художника Нефоре, то эта избалованная и непривычная ни к каким возражениям модница впала в ужасную гневность и дошла до такого безумия, что велела подвергнуть безжалостному наказанию
рабов, которых посылала к Зенону, а для себя приказала сейчас же оседлать белого мула и приготовить ей длинное и густое покрывало, в которое могла быть завернута вся ее фигура с
головою.
«Государь ты наш, Иван Васильевич!
Не кори ты
раба недостойного:
Сердца жаркого не залить вином,
Думу черную — не запотчевать!
А прогневал я тебя — воля царская:
Прикажи казнить, рубить
голову,
Тяготит она плечи богатырские
И сама к сырой земле она клонится».